Вероятно, у многих возникал вопрос, почему военный парад на Красной площади, венчавший весь тяжелый путь нашего народа к Великой Победе, Сталин повелел провести не 22-го, а 24 июня. Как было бы, казалось, символичным: в этот день враг в 1941 г. вероломно вломился в наш дом, и в этот же день ровно четыре года спустя мы торжествуем над ним Победу.
То, что 22 июня 1945 г. выпало не на воскресенье, разумеется, не причина. Была бы верховная воля — обосновывать объявление того дня праздничным, а значит, и наиболее подходящим для торжества победителей не потребовалось бы. Однако символика символикой, но достало у вождя (или тех, кто аккуратно подсказал ему наиболее приемлемую дату парада) душевной разборчивости понять, что эти две даты нельзя соединять. 22 июня — день, когда не празднуют, не торжествуют, а вспоминают и скорбят. Вспоминают о фронтовых дорогах, пролегших от западных границ до Сталинграда и обратно - до Берлина. Скорбят по не вернувшимся с войны. И никакие, из самых лучших побуждений звучащие фанфары не в состоянии заглушить в сердцах людей вселенского горя, что обрушилось на народы Советского Союза на рассвете того самого длинного в году дня.
Эта традиция выдерживается поныне. И правильно. В сознании детей, внуков и правнуков победителей фашизма 22 июня и 9 мая тоже не сливаются, хотя и сосуществуют нераздельно.
Так же, как неразделимы судьбы павших в первый день войны и в ее последний день. На каких весах измерить вклад каждого из них в торжество Победы? Горько было солдату прощаться с жизнью на издыхании войны, но он хотя бы уходил с твердой уверенностью, что это Красное Знамя заполощется над рейхстагом и имперской канцелярией, а не паучья свастика — на кремлевских башнях. Насколько же горше было тем, чей смертный час пришелся на первые бои и сражения! Вера в Победу опиралась тогда, может, только на неуступчивый русский характер, а события на фронте показывали лишь, каким долгим и тяжелым будет тот путь к столице гитлеровского рейха. У многих даже надежды на то, что о его посмертной судьбе узнают свои, не было. Уверенности не было, что над его бездыханным телом не надругаются нелюди в мышиного цвета военной форме.
Надо признать: подвиг бойцов и командиров, первыми встретивших врага, описан недостаточно тщательно, недостаточно подробно. Произошло это по разным причинам. Участникам и современникам тех или иных исторических событий редко удается оценить их масштаб. Просто, но как проникновенно сказал об этом самодеятельный поэт Александр Куманев, фронтовик, заслуженный учитель Российской Федерации: «Был трижды ранен, дважды был контужен,// Протез ноги ему мешает сесть,// А он твердит: «Так это ж было нужно...// Я ж ничего такого, только, как и все».
По горячим следам войны казалось, что успеется еще рассказать о пережитом, на очереди другие неотложные дела — поднимать страну из руин. А кого-то просто-напросто останавливала боязнь, сможет ли поведать о пережитом, как должно: ведь о свершенном к маю сорок пятого нельзя было говорить расхожими словами, и привычные оценки здесь неприменимы.
В свое время роль летописцев великой войны и великого подвига взяли на себя писатели и журналисты — сами фронтовики. Они не могли молчать еще и потому, что чувствовали неизбывную вину перед павшими товарищами, и по долгу выживших должны были рассказать о тех, кто остался на поле боя.
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же...
(Александр Твардовский)
Они знали войну, и все же боялись сфальшивить, послать пулю в молоко. Не все, конечно, но лучшие из них, совестливые, не желавшие подлаживаться под бодряческий тон, утверждавшийся официальной пропагандой с наступлением мира. Беллетристика о первых днях, неделях, месяцах войны не очень-то приветствовалась в «верхах». Чиновники от пропаганды нюхом почувствовали, что если даже земной бог сказал о том времени, как об «отчаянном», то без крайней необходимости к нему возвращаться не следует. Главное — одержана победа, а все остальное — второстепенно.
Да — Победа, но какими усилиями, какой ценой — это было совсем не безразлично для Твардовского и Шолохова, Исаковского и Алексея Толстого, Суркова и Гроссмана, Слуцкого и Астафьева.
Их товарищам по цеху Сергею Смирнову, Константину Симонову, Борису Васильеву обязаны мы сохранением имен самых первых героев Брестской крепости, Перемышля, Могилева, Смоленска. Надо ли много говорить, с какими трудностями столкнулись эти писатели! И дело не только в объективных трудностях, хотя порой и письменных следов о погибших в первых сражениях не осталось.
Сергей Смирнов, благодаря гражданскому мужеству которого из забвения буквально был вырван подвиг защитников Брестской крепости, вспоминал: «В Москве, в музее Вооруженных Сил об обороне Брестской крепости ни стенда, ни фотографии, ничего. Музейные работники пожимали плечами: "У нас музей истории подвигов... Какой мог быть героизм на западной границе? Немец беспрепятственно перешел границу и под зеленым светофором дошел до Москвы. Вы разве это не знаете?"» Что говорить, если на предложение Константина Симонова создать при центральном военном архиве в Подольске отделение для сбора и хранения воспоминаний участников Великой Отечественной войны, поскольку они являются ничем не заменимыми историческими свидетельствами («Никто не имеет права сказать, что знает войну досконально. Войну в целом знает народ, и народ надо расспрашивать о ней»), тогдашний начальник ГлавПУРа генерал Епишев отрезал: такая правда о войне никому не нужна.
Названные писатели сами прошли дорогами войны и при всем при этом с особым тщанием работали с материалом, не желая врать ни в большом, ни в малом. Борис Васильев, друживший с Сергеем Смирновым и не без влияния последнего загоревшийся реконструкцией событий обороны Брестской крепости, не только искал защитников цитадели, вел обширную переписку, просмотрел прорву документов. Он не раз побывал на месте событий, облазил все ее уголки, не как экскурсант, а как писатель, которому «необходимо сплести все концы в единую пряжу». Один лишь штрих: чтобы правдиво восстановить те или иные эпизоды героической обороны, писатель под секундомер перебегал или переползал от одной груды развалин к другой, а как-то на ночь остался в глухом подвале под толщей Кольцевых казарм. «Я хотел знать все», – категорически говорил Васильев.
Потому работам этих писателей и уготована долгая жизнь. Потому и верят им люди. И хотя Великая Отечественная еще ждет своего Льва Толстого, изящная словесность памяти свой долг выполнила.
А вот наш брат историк, прямо скажем, не на высоте. Не все, конечно, но многие предпочитают в науке проторенные пути. Значительно снизился и уровень профессионализма, что заставляет с тревогой думать о судьбе проекта по подготовке многотомной истории Великой Отечественной войны.
Есть, есть большая доля вины профессионалов за то, что сегодня в ходу все больше иная «литература», чья цель – не восстановить цепь минувших событий, не вырвать из плена забвения имена героев, а осудить, разоблачить, дегероизировать. В ход идут откровенные выдумки, а то и подлог, фальсификации. Клевета на собственную историю, увы, хорошо продается.
На характерную тенденцию невольно указал в одном из последних номеров журнал «Огонек». Заведя разговор о влиянии «самопальных», то есть непрофессиональных, историков на формирование представлений людей о прошлом, он привел список наиболее публикуемых авторов. Так вот среди них вы не увидите ни одного профессионала, зато в лидерах тиражей и продаж Марк Солонин, Александр Осокин и иже с ними.
Кто они? Оба «беллетриста» сделали себе скандальное имя на сюжетах 1941 года. Кредо Солонина: «Причина трагедии 41-го года — не в отсутствии техники или солдат, а в отсутствии мотивации: просто за ТАКУЮ власть не хотели воевать». А Осокин прославился «яркой и необычной гипотезой», согласно которой Гитлер и Сталин договорились летом 1941 г. напасть на Англию. Надо ли добавлять что-то к такой саморазоблачительной характеристике наших «самопальных» авторов?
Между тем они-то во многом и формируют сознание соотечественников.
Чем могут ответить их оппоненты? Нет, разумеется, не требованиями запрета на такого рода «литературу» или цензуры. Работам дилетантов можно противостоять лишь строго научными новаторскими трудами, честно и откровенно отвечающими на «неудобные» вопросы, в том числе пролога и начального периода войны.
Такие труды не появятся, если каждый из нас не проникнется чувствами, некогда испытанными Александром Твардовским: «Я знаю, никакой моей вины... Но всё же, всё же, всё же...»