Воздух молчанием злобным ожгло.
Друга не стало – без часу пророка.
Нет, еще не было так тяжело,
Так безнадежно, так одиноко.
Но побледнеет вчерашнее зло,
Как разглядишь, что таится до срока.
Нет, еще не было ни тяжело,
Ни безнадежно, ни одиноко.
Эти стихи Юрий Лощиц написал на смерть Юрия Селезнева в 1984 году. – Еще не разразилась перестройка, еще каток реформ не пошел по живому телу России. Точности предчувствия поэтов, увы, всегда удивляются позже. Стране предстояло пройти через морок горбачевских выступлений, слушать скрипящий, как раздираемое на доски строение, голос Ельцина, переносить болотные ухлюпы чавкающего Гайдара. Если бы мы в свое время вняли трезвому замечанию Пушкина:
Не дорого ценю я громкие права
От коих не одна кружится голова -
наши головы не вскружил бы лозунг «прав человека», которым, как тараном, бьют в стены нашего национального дома.
Пророческий дар русской поэзии всегда был охранительным, направленным на сбережение страны. Вспомним лермонтовское: «Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет», строки Рубцова об «иных времен татарах и монголах» и его завет: «Святая Русь, храни себя, храни»… Русская поэзия умеет различать времена и сроки. Она пребывает в историческом пространстве, с его уходящей в будущее перспективой. У Юрия Лощица вместилище этого пространства может оказаться весьма неожиданным – например, мешком нумизмата, приходящего на взгорок за Карантинной бухтой в Херсонесе:
И тряхнут из мешков забавой
в память всех, кому к нам неймётся:
штык покажут фашистский ржавый,
кортик а́глицкого флотоводца…
Тут отметились все понемножку.
И монголы мелькнули, и готы.
И бренчит мамалыжная ложка
в котелке румынской пехоты
Или оно впечатано в название кораблей:
Суть названья – призванье,
завещанный путь…
А «Курчатов»?
А «Скобелев»?
А «Карамзин»?
До глубин достигает
Дрожь голодных машин…
Время нас не оставит,
Вечность нас не пожрет.
Кто там к кладбищам правит –
Мы – грядущий народ…
Мы – державные дети,
И встречать нас готов
Государь на корвете
«Николай Гумилев».
Поток времени стремится к нам и истекает от нас - «время нас не оставит», оно - наш союзник, наша охранная грамота в том огромном географическом, а точнее - геополитическом пространстве, которое называется Россия. Пространство это должно было быть однажды освоено русской культурой, а затем постоянно возделываться, чтобы не исчезал, а напротив – прирастал или, по крайней мере, не исчезал культурный слой, который делает это пространство русским. Без такой работы, которую обязаны выполнять в том числе люди искусства и литературы, страна неминуемо теряет органичную связь и распадается.
Освоение имперского пространства нашей культурой имеет свои особенности. Первая из них – восточнославянский синтез, лежащий в основе русского мира. У Юрия Лощица этот синтез заложен, так сказать, на генетическом уровне. Он, украинец по матери, а по отцу – генералу Советской Армии - малороссиянин и белорус, внимает голосу крови, слышит голос своего прадеда, похороненного в деревне Лопатичи Минской области, где работает трактористом его троюродный брат белорус Александр:
Чуешь, камни погостные
Шлют моленье из тьмы:
«Стойте рядышком… Господи!
Тесен мир. Вместе мы
.
Тесен мир, не потому что мал – он огромен: «Эх, ямщик, сияют наши спицы! Мы гуляем, мы пространства рвем!» Тесен, потому что в этом пространстве нам, русским, украинцам и белорусам – от Бреста до Владивостока, от Севастополя до Мурманска, - надо жить вместе.
***
Чувство пространства – отличительная черта русского поэта. Думаю, что всемирная отзывчивость нашей национальной культуры, привитая ей Пушкиным, покоится на этом чувстве, рожденном самой огромностью империи.
Русский человек как раз слишком отзывчив, переимчив, может почувствовать себя другим, по пословице - влезть в его шкуру (поэтому, кстати, система Станиславского могла родиться только в России). Пушкин в «Маленьких трагедиях» - европеец рыцарских времен, а в «Путешестви в Арзрум» - правоверный мусульманин:
Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованной пятой
Как змея спящего раздавят,
И прочь пойдут, и так оставят –
Стамбул заснул перед бедой…
Всемирная отзывчивость, от которой, может быть, все наши беды, - свойство русского национального характера. Оно проявилось в период, когда Россия заявила себя как ведущая мировая держава, сокрушила наполеоновскую Францию, вступила в соперничество с Британией. Русский гений быстро осваивал культурно-исторические пространства стран и континентов, но это было именно освоение, а не экспансия, признание ценности таких пространств, а не их дискредитация, за которой следует завоевание, колонизация.
Есть принципиальная разница в отношении к другим национальным культурам у России и у той же Англии. В знаменитой «Балладе о Востоке и Западе» певца Британской империи Редьяра Киплинга мятежник Камал, покоренный духовным превосходством английского офицера, вручает ему своего сына, которого назидает такими словами:
И хлеб королевы ты будешь есть, и помнить, кто ей враг,
И для спокойствия страны ты мой разоришь очаг.
То есть свою страну, свою культуру принесешь в жертву ради благоденствия владычицы морей. Совершенно другое отношение к культуре провозгласила Россия в лице Пушкина. Поэт говорит о любви к родному очагу, даже разоренному. Для него «любовь к родному пепелищу» - один из залогов величия человека по «воле Бога самого», а это значит – речь идет о любом пепелище, о величии каждого человека независимо от рода и племени: во Христе нет эллина и иудея.
Вспомним пушкинское: «Когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Но пока такой семьи нет, есть страна, есть «Русь великая», в которой живут твой и другие народы. В стихотворении «Памятник», обращаясь к грядущему, поэт говорит, что его имя назовет «всяк сущий в ней язык»: поэт не стирает нерусские реченья, нерусские культуры, существующие в границах российского государства, а признает за ними право на будущее. Вторая особенность освоения русского имперского культурного пространства: в отличие от западных – колониальных – империй, оно не пагубно, а, напротив, живительно влияет на культуру присоединенных народов. Русская культура – великодушна, она не отвергает, а принимает иное, обогащает его и становится богаче сама.
***
А каковы границы, где предел русского пространства, точнее, пространства под крылом двуглавого орла, воспринятого Русью от Византии, единственной законной наследницей которой она является?
Москва, и град Петров, и Константинов град –
Вот царства русского заветные столицы -
написал Федор Иванович Тютчев в стихотворении «Русская география» в конце 40-х годов девятнадцатого века, когда по всей Европе поднялась волна русофобии, готовя Запад к Восточной войне, которая в нашу историю войдет под названием Крымской.
Семь внутренних морей и семь великих рек
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…
Вот царство русское…
Кстати, казак Гамалий в 1916 с сотней кубанцев совершил успешный рейд в Месопотамию, дойдя до частей британского генерала Лека, а через 30 лет советские солдаты на Эльбе соединилась с американцами. Так что размах русских орлиных крыльев Тютчев видел предельно точно.
Отечественная поэзия ревностно охраняла русское имперское пространство, не терпела посягательств на наши границы и выступала на их защиту. Три столба у царства – поэт, меч и закон. Эту заповедь средневековых скальдов знали певцы во стане русских воинов. И воины им отвечали:
Хвала возвышенным певцам!
Их песни — жизнь победам.
Это 1812 год, а вот 1831. Бунт в Варшаве, польский корпус отправлен поднимать Западную Украину, начались волнения в Литве, Пушкин предупреждает о том, какая угроза нависала над отечеством:
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Признав мятежные права
От нас отторгнется Литва?
***
В девятнадцатом веке сама постановка подобных вопросов подразумевала один единственный ответ – за Россией. А в двадцать первом? Послушаем Юрия Лощица:
Погляжу на карту – затоскую…
Машинист, тоска! Притормози!
Дай мне напоследок что есть мочи
Прокатить во все края Руси!
Прогрохочем вдоль по новой, старой,
По советской, царской, золотой,
Что звалась возлюбленной державой
И держала зло в узде стальной.
Не ослаб ли русский дух? Способен ли сегодня обнимать, осваивать, удерживать культурное пространство собственной территории, территории Российского государства, что уж там говорить о мировых просторах? Ведь то, что началось с Горбачева, можно определить одним словом – распад. «Мы живем, под собою не чуя страны» - здесь Осип Эмильевич Мандельштам ошибся во времени, и эта ошибка стоила ему жизни. Страна была, как монолитная стена. Ударишь в одном месте – тут же услышат. Его и услышали...
А вот сегодня, действительно, «наши речи за десять шагов не слышны» - все разбилось на сегменты, на фрагменты, куски и обломки. При тираже толстого журнала в три тысячи экземпляров кто узнает строку, может быть, самую сокровенную, мысль, может быть, самую важную?
Но смотрите, что происходит с пространством в стихах Юрия Лощица. Его поезд несется по Транссибу:
Вагон подпрыгивает на хореях,
В Япониях, Китаях и Кореях
Разносит эхо твердый перестук…
Тема железной дороги, магистрали, скрепы, которая держит страну, соединяет Европу и Азию, то и дело возникает на страницах книги «Величие забытых». Ее пафос – соединить, удержать от распада. Увидеть, как
Прыснул с гор
В душную степь,
В пыльный ковер,
В рыжий камыш
Иртыш.
Вместить в свое поэтическое сердце ненцев тундры:
Люди, укутанные в меха,
Спят на снегу, по-собачьи
Нежатся, будто лисы,
Пугаются пуще оленей,
Рыскают, точно волки,
Встают на дыбы, как медведи,
Люди, одетые в дождь и пургу,
В жужжание гнуса, в туманы.
Люди в одеждах своих морщин
И неторопливых дум.
Поезд переехал Обь помчал дальше на восток, а там – Монголия…
До сердца земли достает стотысячный топот,
До солнца – мгла, до волчьей печени – горечь
Лошажьей мочи, людского полынного пота…
Куда разомчалась конница Чингизхана?
А дальше волшебные взмахи рукава монгольского халата, открывающие перед нашим взором гигантские пространства:
Не в землю племени Ы, где долгую жизнь ночуют,
Не в дебри племени У, где вьюгой детей пеленают,
Не к морю племени О, где горы воды соленой,
И не в муравейник людской, где сербают чай зеленый,
А на луга земли, где сладкие травы млеют,
Там девки на молоке щекасты, стыдливо рдеют.
Почувствовать себя воином Чингизхана - кто говорит о ксенофобии русских?
Но вернемся в наш поезд, который мчит по Транссибу? Что там дальше? А дальше Тихий океан:
Между двух морей земля Камчатка
Будто кит на якоре пыхтит,
Не к нему ль ершовский конь-горбатко
Загребает звонами копыт?
Мы знаем Юрия Михайловича Лощица как общественного деятеля и как поэта славянского братства. Его вдохновляют «Думы» Тараса Шевченко и косовский эпос. А здесь в книге и весь наш восток:
Мне Господь поручил
Описание рек
И озер твоих
Матерь-Сибирь.
Вот над какими просторами реет его муза – от косовского поля до вулканов Камчатки, соединяя огромные культурные пространства востока и запада, противясь их распаду. То, что это ей удается, внушает надежду, что не все потеряно, что есть еще порох в пороховницах.
На последней парте от Расеи
ты еще живой ли, камчадал? –
окликает поэт матроса, несущего сторожевую службу в Петропавловске-Камчатском.
У Петра и Павла батареи, -
отвечает, -
ржа не съест металл.
Дай Бог, чтобы так. Надо держаться, потому что «чужое око похотливо щупает вприщур» страну, которой «свои однажды изменили». И миссия русского поэта, русского художника - противостоять духу распада и небытия – есть миссия государственная, есть государева служба народу, его стране.