Ярким проявлением тенденциозной идеологизированности «новой» историографии стало отношение к советско-германским договоренностям 1939 года и внешнеполитическим акциям СССР, предпринятым после их заключения. Авторы, осуждавшие действия советского руководства, чаще либо вовсе уклонялись от рассмотрения вопроса о соответствии советского внешнеполитического курса накануне Великой Отечественной войны национально-государственным интересам СССР, либо декларировали наличие ценностей более высокого «общечеловеческого» уровня, в жертву которым, по их мнению, следовало принести интересы Советского государства, – вплоть до его суверенитета.
Однако за истекшие десятилетия не удалось сколько-нибудь убедительно обосновать выдвинутое на рубеже 1990-х гг. утверждение о том, что Сталин пошел на заключение советско-германского договора от 23 августа 1939 г. не в результате срыва англо-франко-советских переговоров, а сознательно выбрав этот вариант в расчете на территориальные приобретения и прочие выгоды. (Тем более неубедительными выглядят примитивные обвинения Советского Союза и лично Сталина в стремлении к «разделу мира» с Германией уже начиная с Рапалльского договора 1923 г.).
В сущности, тезис о том, что заключение «пакта Молотова – Риббентропа» было предопределено тоталитарной сущностью сталинского и гитлеровского режимов – миф, не имеющий под собой серьезного научного обоснования.
В непосредственной связи с этим находится обвинение руководства СССР в «провоцировании» Второй мировой войны и подготовке нападения на Германию, результатом которого стала бы «советизация» Европы или ее части. Введенные в 1990-е гг. в научный оборот новые архивные материалы дали возможность ряду отечественных и зарубежных историков и публицистов инициировать дискуссию вокруг проблемы «внезапности» нападения Германии, подготовки Советского Союза к «наступательной войне» или к нанесению «упреждающего удара».
На основе изучения архивных материалов объективные российские и зарубежные историки давно пришли к вполне определенным выводам. С самого начала планирования Германией войны против СССР она последовательно и неуклонно готовилась к агрессии против Советского государства, совершённой 22 июня 1941 г. Что же касается возможных ответных действий СССР, то в оперативно-стратегическом планировании германского военного командования вариант наступательных действий Красной армии в расчет даже не принимался. Ни Гитлер, ни другие представители нацистского руководства не верили в возможность нападения Советского Союза на Германию и не располагали ни дипломатическими, ни агентурными сведениями на этот счет. Не случайно германскому правительству пришлось впоследствии изрядно поломать голову над тем, как обвинить СССР в «нелояльности» и подготовке «удара в спину» Германии «во время ее смертельной схватки» с Англией.
Вопрос о характере германского нападения на СССР можно считать закрытым – это была неспровоцированная агрессия. Тем не менее некоторые авторы (в первую очередь это относится к историкам и публицистам, развивающим идеи В. Суворова–Резуна) не считают немецкую оценку советских военных приготовлений адекватной реальному положению дел. По их мнению, нацистское политическое руководство, генералитет и спецслужбы ошибались, расценивая приготовления Советского Союза к войне как оборонительные, в то время как в СССР замышляли «освободительный поход» в Европу и вели подготовку к нападению на Германию уже летом 1941 г. Таким образом, по мнению ревизионистов, пусть и допустив весной 1941 г. ошибку относительно ближайших намерений Сталина, нацисты в целом оказались правы, и их война против СССР в широком смысле должна рассматриваться как превентивная.
Эта точка зрения подкрепляется апелляцией к рассекреченным в начале 1990-х гг. документам советского предвоенного военно-стратегического планирования, а также материалам пропагандистской подготовки к будущей войне. Действительно, планы первых операций РККА носят наступательный характер. Однако прямой связи между характером действий вооруженных сил и политическими целями войны нет. Наступление и нападение – разные вещи. Как представляется, Генеральный штаб и Наркомат обороны, будучи, в сущности, всего лишь инструментом в руках политиков, при планировании операций вообще могли не рассматривать вопрос о том, кто именно будет инициатором военных действий – СССР или Германия. Войска должны были быть готовы разгромить противостоящего им противника в любом случае. Советское командование не планировало отступления вглубь страны в духе 1812 г., рассчитывая с первых дней войны начать борьбу за стратегическую инициативу. Только такой вариант позволял надеяться на успешный исход столкновения со столь мощным противником, каким являлась гитлеровская Германия.
И в этом не было ничего исключительного: как убедительно показал А.В. Исаев, все планы крупных держав-участниц Первой и Второй мировых войн были наступательными. Даже Финляндия и Польша планировали «наступательную войну». Тем не менее никому не приходило и не приходит в голову обвинять Францию или Польшу в подготовке нападения на Германию только потому, что военные этих стран в случае войны планировали действовать «наступательным образом». Так что «наступательный характер» советской военной доктрины и документов планирования (на обоснование какового некоторыми историками в последние годы потрачено немало усилий) никак не может свидетельствовать в пользу того, что советским руководством было принято решение о нападении на Германию летом 1941 г., или же служить аргументом в пользу некой особой «агрессивности» сталинского СССР.
Предположения о том, что СССР мог напасть на Германию в 1942 году или позднее, – спекуляции, не имеющие документального подтверждения. Планы стратегического развертывания на этот период Генеральным штабом Красной армии разработаны не были, никаких программных заявлений по этому поводу руководство СССР не делало. Да, в 1942 году СССР чувствовал бы себя более сильным в военном отношении, чем в 1940 или 1941 г. Однако это еще отнюдь не означает, что Сталин непременно напал бы на Германию. Мощь Красной армии могла просто стать тем фактором, который исключил бы возможность военного выступления Германии против Советского Союза.
* * *
К числу наиболее дискуссионных проблем, связанных с началом Великой Отечественной войны, относятся вопросы о степени готовности Советского Союза к войне, причинах поражений Красной армии в июне 1941 г. и ответственности за это советского политического и военного руководства.
Начиная с доклада Н.С. Хрущева ХХ съезду КПСС, одной из главных причин поражений Красной армии в начале войны принято считать репрессии 1937–1939 гг. В этот период из армии было уволено по разным причинам около 40 тыс. командиров, из них были арестованы около 18 тыс. человек. Однако полагать, будто в результате репрессий был утрачен весь «офицерский корпус» Красной армии или хотя бы его половина, нельзя. Для объективной оценки этой трагической страницы советской истории нужно иметь в виду, что к 22 июня 1941 г. численность командного и начальствующего состава Красной армии составляла около 450 тыс. человек. Обличители сталинизма, как правило, апеллируют к тому, что в результате репрессий Красная армия была лишена наиболее подготовленных кадров.
Так ли это? Данные об уровне подготовки военных кадров перед войной свидетельствуют о неуклонном росте числа офицеров, имевших высшее военное образование. Перед началом репрессий академическое образование имели 29% представителей советского высшего командного состава (генералитета), в 1938 г. таких было уже 38%, а в 1941 г. – уже 52%. Не отрицая, что репрессии нанесли серьезный ущерб подготовке нашей страны к возможной войне, следует все же отметить, что историкам до сих пор не удалось на конкретном материале показать, какое влияние оказали репрессии на ход вооруженного противоборства после 22 июня, и доказать, что репрессированные военачальники – Тухачевский, Гамарник, Уборевич, Якир – воевали бы лучше, чем Жуков, Конев, Василевский и Рокоссовский.
Современные военные историки, опираясь на анализ хода сражений начального периода Великой Отечественной войны, в качестве главной причины поражения Красной армии называют вовсе не репрессии. Прежде всего, немецкому командованию посредством тщательно спланированной кампании по дезинформации удалось сохранить свои приготовления в тайне и до середины июня поддерживать у советского руководства иллюзию того, что начало конфликта удастся оттянуть посредством дипломатических переговоров. Сдерживающее влияние на советские военные приготовления оказывали и стратегические соображения: если бы Гитлеру удалось выставить Советский Союз виновником конфликта, это могло, как опасались в Москве, стимулировать примирение между Берлином и Лондоном. В результате могло случиться, что СССР пришлось бы вести войну не только против Германии и ее союзников, но и против более широкой коалиции государств.
Это привело к тому, что выдвижение советских войск к границам, осуществлявшееся как реакция на становившуюся все более явной угрозу нападения, запаздывало. Начатое 22 июня вторжение застало Красную армию в момент, когда сосредоточение и развертывание еще не было завершено: советские дивизии и корпуса были разделены на три стратегических эшелона, не имевших между собой оперативной связи. Поэтому немцам в первые недели войны удавалось громить соединения Красной армии по частям, имея на решающих участках фронта значительное преимущество в силах. Именно это и стало главной причиной крайне неудачного для нашей страны развития событий на фронтах в первые недели войны.
Современная историческая наука в освещении причин поражения Красной армии в начале Великой Отечественной войны достигла несомненного прогресса, состоящего в рациональном объяснении действий советского руководства накануне 22 июня 1941 г. при отказе от ссылок на «необъяснимую слепоту», «маниакальную уверенность» Сталина (или «упрямство», «глупость» и т.п.), что было свойственно советской историографии со времен «разоблачения культа личности», а особенно - в «перестроечные» годы.
Методология построения подобных объяснительных моделей не заходила дальше сведения причин поражений 1941 г. к существовавшему тогда в СССР политическому режиму – «системе личной власти», при которой, дескать, только и возможны подобные «необъяснимые» просчеты. Этот путь бесперспективен: ссылки на «политический режим» в данном случае ничего объяснить не могут – прежде всего потому, что принятие решений такого рода в любой стране и при любом режиме является прерогативой узкого круга высших руководителей государства. Любителям же исторических параллелей достаточно вспомнить, что демократический режим не помог Франции избежать разгрома в 1940 году, как не помогла демократия Соединенным Штатам Америки избежать катастрофы в Перл-Харборе, несмотря на предупреждения разведки.
Что касается других причин трагического начала войны, то специалисты обращают внимание на незавершенность программы перевооружения Красной армии (рассчитанной минимум до 1942 г.), недостатки организационной структуры ВВС и механизированных соединений. Предпринимая в 1940 г. масштабную реорганизацию, руководство страны и командование РККА, судя по всему, не учитывали вероятности вступления СССР в войну уже в следующем году. Не имея возможности обеспечить армию вооружением и материальными средствами в соответствии с установленными штатами и должным образом оборудовать театр военных действий, командование Красной армии тем не менее не сумело внести изменения в порядок реорганизации и привести количество соединений и их штатную численность в соответствие с имевшимися в наличии техническими средствами. Одним из следствий этого явилась недостаточная обученность личного состава подразделений всех родов войск. Вынужденная экономия горючего и боеприпасов, нехватка ремонтной техники и средств подвоза горючего, недостаток средств связи не давали возможности в должной мере подготовить танкистов и летчиков, отработать взаимодействие частей на поле боя и их обеспечение в полевых условиях. Эти факторы не могли не сказаться негативным образом после начала войны.
* * *
Современными военными историками много сделано для изучения хода вооруженного противоборства на фронтах Великой Отечественной войны. Более подробное освещение получили сражения, течение и исход которых были неудачными для советских войск. В то же время значительно детализированы представления и о ключевых, решающих битвах на советско-германском фронте: Московской, Сталинградской и Курской битвах, в том числе Прохоровском сражении, обороне и блокаде Ленинграда, операции «Багратион», взятии Берлина, и т.д.
Для обозначения сражений 1942–1943 гг., которые вели войска Западного и Калининского фронтов против немецкой группы армий «Центр», в последнее время постепенно утверждается термин «Ржевская битва». Усилиями ряда авторов сражениям в районе Ржевского выступа приписывается самостоятельное значение, предпринимаются попытки отделить «Ржевскую битву» от Московской и Сталинградской и поставить ее в один ряд с ними. Наиболее последовательно данная точка зрения высказывается региональными исследователями, краеведами г. Ржева. Их старания ведут к тому, что термин «Ржевская битва» закрепляется в общественном сознании, о чем свидетельствует создание тематической экспозиции в Центральном музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе, появление статей в интернет-энциклопедиях, создание документальных фильмов, в основу сценария которых положено соответствующее осмысление темы.
К сожалению, всё это делается без должного научного обоснования. Собственно, с художественной точки зрения можно образно назвать битвой и столкновение двух взводов. Внедрение же термина «Ржевская битва» происходит без полемики на военно-теоретическом уровне (где понятия «битва», «сражение», «бой» имеют вполне определенный смысл) и решает исключительно идеологические задачи: навязать общественному сознанию образ «Ржевской мясорубки» как символа бездарности советского командования и его пренебрежения к сбережению жизни солдат, той битвы Великой Отечественной войны, в которой Красная армия якобы не смогла одержать решительной победы.
* * *
Одной из наиболее политизированных и сложных для непредвзятой оценки является проблема коллаборационизма граждан Советского Союза в годы Второй мировой войны.
Основные трактовки, искажающие суть данного явления и его масштабы, восходят к нацистской пропаганде и преимущественно представлены на страницах изданий, так или иначе связанных с эмигрантскими кругами и организациями, созданными при активном участии бывших участников «власовского движения» (НТС, журнал и издательство «Посев», и т.п.).
Сотрудничество в годы войны части граждан СССР с нацистами объявляется здесь вызванным, прежде всего, идеологическими причинами: неприятием сталинского режима и «социалистического эксперимента». Численность коллаборационистов всячески преувеличивается, в то же время замалчивается беспрецедентный характер принуждения советских граждан к коллаборации со стороны оккупантов в нарушение всех норм и обычаев войны. В конечном счете, вынужденное сотрудничество советских граждан с врагом подается как проявление некого «антисталинского протеста». Тем самым «власовское движение» получает моральное оправдание, а русофобская сущность нацистской политики затушевывается. Эти трактовки служат основанием для отрицания правомерности названия «Отечественная война» применительно к войне СССР против Германии, поскольку-де в 1941 году «Россия была оккупирована Советским Союзом» (тележурналист В. Правдюк).
Ложность этой концепции, ее крайняя идеологизированность и тенденциозность – вне всяких сомнений. Она выстроена на сплошных подтасовках: во-первых, термин «коллаборационизм», традиционно используемый для обозначения добровольного, прежде всего политического сотрудничества с врагом, необоснованно применяется в данном случае для обозначения любого, в том числе вынужденного, взаимодействия с оккупантами; во-вторых, в результате подмены происходит необоснованное увеличение численности «коллаборационистов»; в-третьих, раздувание масштабов явления служит одним из обоснований тезиса о его «закономерности» и обусловленности внутренними пороками советского строя.
Виноватыми в трагедии сотен тысяч людей, оказавшихся во власти оккупационного «нового порядка», оказываются, таким образом, не нацисты, презревшие ради достижения победы в войне соблюдение каких бы то ни было правил войны, моральных норм и проводившие политику геноцида на оккупированных территориях, а Сталин и его режим. Вот как рассуждает, например, Г.Х. Попов, приводя цифры (разумеется, максимальные из тех, что можно почерпнуть из литературы): «Никогда в русской истории такое количество русских людей не сотрудничало с врагом. В докладах об Отечественной войне наших лидеров хотелось бы услышать, что это Сталин, советская власть, большевистская партия и госбезопасность довели сотни тысяч граждан своей страны до самого страшного в жизни человека – до готовности сотрудничать с врагом России».
Особенности «исследовательского метода» сторонников данной точки зрения позволяет говорить о сознательной манипуляции. При истолковании источников здесь используется один и тот же прием: любое отраженное в документах (письмах солдат, материалах советской цензуры, документах Особых отделов НКВД и военной прокуратуры) проявление недовольства военнослужащих Красной армии рассматривается как свидетельство наличия «протестного настроения» в обществе, направленного против советского строя – «сталинской системы несвободы». Используя такую «методологию» можно, действительно, подверстать к «антисталинскому протесту» сотни тысяч людей. Характерно, что необоснованность такого представления подчеркивается и в немецкой научной литературе. «Утверждение, что в целом от 800 тыс. до 1 млн. советских граждан, которые, в той или иной форме, делали это сознательно, по политическим убеждениям выступая против советского руководства, проходит мимо исторических реальностей», – пишет, например, специалист по истории военного плена К. Штрайт.
Важнейшей предпосылкой коллаборационизма граждан СССР явился особый характер войны, которую вела гитлеровская Германия против Советского Союза. Антибольшевистские и антисталинские лозунги были лишь прикрытием нацистских планов и предназначались для того, чтобы облегчить их реализацию, расколов советское общество и дезориентировав Красную армию. Кроме того, гитлеровцами делалась ставка на разобщение и стравливание между собой народов СССР по национальному признаку. Представители национальных меньшинств подвергались пропагандистскому воздействию, призванному возбудить в них националистические чувства и противопоставить их русским как государствообразующему народу.
Беспримерная жестокость оккупантов и сознательное нарушение ими законов и обычаев войны, выразившиеся в масштабном принуждении советских граждан к коллаборации – именно это создало условия для широкого вовлечения людей, в том числе военнопленных Красной армии, в сотрудничество с врагом в разнообразных формах.
Сегодня оправдание Власова и «власовцев» гораздо опаснее для национального самосознания, чем любое благостное мифотворчество по поводу выдающейся роли в отечественной истории Сталина, Брежнева или даже Троцкого. Оправдание «власовцев» провоцирует оправдание коллаборационизма как такового и, более того, явно или неявно подводит к оправданию гитлеровской войны на уничтожение против России / СССР…
Окончание следует
Юрий НИКИФОРОВ – кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института всеобщей истории РАН.
